читать дальшеОн сидит за столом. Сейчас раннее утро, скорее даже ещё ночь, но он никак не может уснуть. Кровать со спящим в ней человеком отвлекает от мыслей, а в комнате витает запах, не дающий забыть ни об одном дне прошедшей недели. Он уже открывал окна, чтобы проветрить помещение, но это не помогло, он всё ещё чувствует этот запах, а быть может – быть может, это всё ему кажется, и запах стоит в его памяти, и нет таких окон, чтобы проветрить её, выгнать воспоминания за дверь.
Поэтому он вытаскивает из стопки бумаг письмо, переворачивает его неисписанной стороной наверх, берёт в руки перо, окунает в чернильницу и заносит над бумагой. И начинает писать:
Итак, возьмём для начала шиллингов десять в год. Это получается сто двадцать пенсов, а это, в свою очередь, десять пенсов в месяц, два с половиной в неделю, то есть где-то около десяти фартингов, плюс-минус. В итоге получаем десять фартингов в неделю. Это за саму по себе работу – ну обычную, в общем. Уборка там, прислуживание за столом, присмотр за запасами.
Но, конечно, работу он выполняет просто из рук вон плохо, так что всё оборачивается гораздо большей суммой, нежели десять фартингов. Гораздо. Вот на прошлой неделе ему вздумалось сушить рубаху (пять шиллингов!) у камина – подол в итоге безнадёжно подпалился. Да и потом не легче – он умудрился разбить вазу (один шиллинг). Да, да, признаю, может, и не стоило так отзываться о его друге, но ведь это была шутка. Шутка! С ним что, пошутить нельзя? И обязательно надо разбрасываться вазами, если кто-то пошутил? И обязательно надо поднимать глаза и смотреть с этим чёртовым выражением лица «о Боже, неужели он это сказал?» – да, сказал. Так вот. Ваза стоит около шиллинга, так что округлим до десяти шиллингов за всё. Это прямые убытки.
В сумме это тянет на… да это даже превышает его годовой заработок! И всё за какую-то одну неделю! Но и на этом ещё не всё. Дальше – больше. Я же пошёл на рынок и всё думал о том, что произошло. То есть я старался всеми силами не думать, потому что это же глупость, я ничего такого не сделал, это же была шутка. Но он же строил из себя такую оскорблённую невинность – хотя обычно я плюю на его выкрутасы, когда он рядом, потому что… ммм, проехали. И в общем, я пошёл кое-куда и не мог, ну просто не мог выбросить это из головы. Такое ужасное чувство, когда сомневаешься – хотя я ведь знаю, знаю, что не сделал ничего, но он вечно заставляет меня в душе усомниться, и в итоге я бреду сквозь рынок, чтобы зайти кое к кому узнать, готово ли кое-что, но голова занята одной лишь мыслью: я ведь не слишком жесток с ним, ну ведь нет? – и я иду, весь погружённый в думы, и врезаюсь в кого-нибудь, а этот кто-нибудь вытягивается по стойке «смирно», а все пирожные, все пирожные летят в грязь! Это ещё пять шиллингов. И потом я возвращаюсь в замок и хочу его найти и извиниться, ну, то есть не извиниться, но как-нибудь в шутку сказать, чтобы он понял, что я хочу извиниться. И я спрашиваю у всех, вы его видели? И мне отвечают, о да, он в кухнях. И я прихожу в кухни – о да, он там, он откидывает прядку волос с лица какой-то девчонки, и она – она прижимается спиной к стене, а он нависает над ней и упирается рукой в стену над её плечом и… и он использует этот свой нечестный приём, целует её в нос. А я… ну, в общем, как и всегда, я бешусь. Иду к себе в покои и швыряю кулон с пером птицы, что купил на рынке, в огонь. Это ещё пять пенсов. В сумме мы имеем плюс-минус шесть шиллингов на косвенные убытки.
И ещё прочие расходы. Самые серьёзные. Сюда включаются случаи, когда, например, я подчёркнуто целый день его не замечаю, а он просто смотрит на меня – склоняется над креслом и заглядывает в глаза, чтобы обратить на себя внимание, но я продолжаю делать вид, что его здесь нет. И когда он осторожно касается моей руки и говорит, тихо так говорит «Артур», мне хочется ударить его. Замахнуться хорошенько – и вмазать по носу, чтобы голова запрокинулась, и посмотреть, как он пошатнётся, оступится и неуклюже сядет на пол. Но я этого не делаю. Стойкое желание оседает тяжёлым комом в животе – и да, это тоже многого мне стоит. Все эти усилия – они ведь причиняют очень, очень существенный урон… думаю, пенсов на пять в день. Тридцать пять в неделю. Получается где-то три шиллинга.
Так что эти затраты тоже учитываем. Таким же образом мы должны принимать в расчёт и ещё одну категорию, выгоды, потому что они имеют цену и тоже должны учитываться. Так что, хм, пусть будет два фартинга за каждую улыбку. Если просуммировать, то получим в среднем в районе двадцати улыбок за двадцать четыре часа – в удачный день. Сюда входят настоящие, широкие улыбки, а вообще число доходит до двадцати пяти, если посчитать те разы, когда он улыбается, думая, что я смотрю куда-то в сторону и не вижу его (а я вижу), и ещё когда он, дурья башка, отвлекается, и я улыбаюсь против воли. А так… ну, улыбки как распределяются – по три утром, за завтраком, потом ещё одна над кувшином с водой для умывания. Потом ещё одна, когда я уже почти окончательно проснулся и говорю, доброе утро, и он такой, мол, доброе. Ещё одна – когда он понимает, что я больше его не игнорирую, и походя проводит рукой по моему плечу. Пара улыбок – пока мы идём к оружейной, и он ляпает какую-нибудь невежественную чушь о рыцарстве, а я решаю не высмеивать его; четыре – во время тренировки, и я укладываю кого-нибудь с трудом на землю, и он с заграждений ехидненько так хлопает в ладоши – вообще, это неуместно, но… но тоже здорово. Ещё несколько – на протяжении всего дня: например, я сижу ем, а он присаживается на край стола и принимается таскать куски хлеба без разрешения, или я иду по коридору, заворачиваю за угол – а там он возвращается от прачек, и мы едва не сталкиваемся… Здесь ещё прибавляется смех, который, пожалуй, раза в три дороже… вообще это непривычно – мы обычно не пересекаемся вот так, случайно, словно бы мы просто двое знакомых, которые здороваются при встрече… Итак, получается приблизительно пятнадцать улыбок к моменту начала празднования Белтайна, это уже тридцать фартингов. Семь с половиной шиллингов.
Оставшиеся пять-десять улыбок (двадцать фартингов) случаются за сравнительно короткий промежуток времени. И обрушиваются лавиной, как степень опьянения от эля, что всегда лишь увеличивается с огромной скоростью. (1) – я стою у стога сена, смотрю на его жалкие попытки изобразить хорошего танцора: он держит девушку за руки и без устали пляшет у костра. Когда я хочу присоединиться к танцу (2), но ноги заплетаются, и я радостно кричу, и он придерживает меня и кладёт руку на мне на грудь. После он старается прислонить меня (3) к одному из столбов, на которых стоит праздничный шатёр, где всё веселье-то и идёт. Я говорю ему возвращаться праздновать – но язык спотыкается на звуке «з», который никак не хочет выговариваться, и он думает, что это ужасно смешно (4), а я думаю, что он тоже уже пьян, и, скорее всего, так и есть, и (5) он пытается подхватить меня и поставить на ноги, но от смеха у него банально ослабли руки, он утыкается мне лицом в грудь и без остановки смеётся – тихо, плечи ходят ходуном, и я тоже смеюсь так, что едва не плачу и постукиваю пяткой по земле (6). Отсмеявшись, я замечаю, что из-под его платка торчит какое-то перо. Что это, спрашиваю я, приглядываясь (7). Он немного приходит в себя и демонстрирует перо мне. Видишь, говорит, тут маленькая птичка. Это, наверное, ястреб или ещё какой хищник, добавляет он и пьяно изучает перо. И тогда я спрашиваю – откуда, говорю, откуда это у тебя? А он отвечает, мол, я его спас из пылающего огня. Боже, говорю я и – (8) в уголок его улыбки, нижнюю губу (9), верхнюю (10), рот (11) и – (12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19…)
В итоге, как видим, за неделю улыбками отбивается половина годовой стоимости. Можно просчитать за дни, за часы за минуты – потому что ведь на самом деле нет момента, который можно было бы не считать. Мы, например, ложимся в постель (о чёрт, «ложимся в постель»! Занимаемся сексом, чего уж там. Или вернее даже не сексом, а… не знаю, короче). Положим, четырежды за день. Каждый раз можно оценивать в шиллинг. В среднем один раз занимает час или два или три, если у нас есть время, если он по-особому смотрит, улыбается по-особому, и момент подходящий, и я снова завожусь так, что голову теряю… в общем, в среднем пенсов шесть в час. Недёшево, да… И это ещё не всё учтено, потому что зачастую (до и после) мы лежим, не сдвигаясь с места, молча, но всё равно, это чувствуется так, словно мы продолжаем заниматься… чем бы то ни было. Совсем как было в первый раз – я тогда едва не начал паниковать, не был уверен, что всё это значит, был всё ещё пьян, но уже достаточно трезв, чтобы осознавать: то, что случилось – это не просто ничего не значащее событие, это может привести к большим неприятностям для многих. Но не успел я собраться с мыслями, облечь их в слова и сказать что-нибудь, что нужно говорить в таких ситуациях – как он нащупал на простыне мою руку, сжал запястье и сказал: всё хорошо. А потом переплёл наши пальцы, и… и больше всего – знаю, глупо – больше всего, что произошло тогда, мне показалось это самым интимным, и ещё то, как я в ответ крепко, изо всех сил сжал его пальцы. А он... Всё хорошо, просто повторил он в ответ. У нас получится, добавил тут же.
Я это к тому, что так далеко не всегда. Не всегда произносятся такие вот слова, от которых сбивается дыхание. В целом, если мы умудряемся не глупеть в присутствии друг друга – это уже хорошо. Глупеть в том плане, что – например, он отпускает какую-нибудь шутку, и она совсем не смешная, но он лежит так близко, двигается постоянно, и в это мгновения я так счастлив, что он лежит здесь, рядом со мной, улыбается мне в шею, что я смеюсь, не слушая даже, что он там сказал, и теряю всё своё остроумие, и чувствую себя таким недалёким, и думаю: я один такой или он тоже – тоже теряет весь свой разум, когда со мной? По нему не скажешь. Но по нему видно, что он растерян, напуган до смерти и готов в любую секунду исчезнуть, выпрыгнуть в окно, решив в кои-то веки проверить, не отменили ли земное притяжение. И тогда я просто обнимаю его крепко и не отпускаю, прижимаю к себе, чувствуя всей кожей его тело… я видел это тело и раньше, чувствовал его под собой, но в такие моменты… в такие моменты кажется, словно оно не в состоянии выдержать то, что он носит в себе: оно напряжено, натянуто струной, и так заманчиво изучать все изгибы кончиками пальцев. Он всё никак не угомонится, и неясно, из-за того ли это, что он хочет выбраться из моих объятий, или же просто не может лежать спокойно. Спросить я не могу: боюсь получить ответ, который не хочу слышать, и тогда я просто прижимаю его к себе крепче, а он всё трётся об меня (когда – с желанием, когда – забавы ради), и я говорю ему: ты угомонишься, но он отвечает: нет. Он отвечает «Нет» даже когда мы просто засыпаем. И особенно во время сна. Он ужасно беспокойный, мечется и пинается, и в итоге я откатываюсь на другой конец кровати и провожу там большую часть ночи. Не засыпаю и, как бы ни старался, мысли крутятся вокруг одного. И даже – даже пусть мне ничего не снится, я всё равно просыпаюсь и смотрю, как он спит, отвернувшись от меня. И в итоге просто изучаю его спину, пока сон снова не сморит, и потом ещё просыпаюсь посреди ночи – он снова перевернулся на другой бок и свернулся калачиком, и когда я просыпаюсь утром уже окончательно, то нет чувства, словно он и не ночевал со мной. Он ночевал здесь даже в большей степени чем я, и… это ещё восемь часов. Сорок восемь пенсов. Четыре шиллинга.
Самое ужасное, что нет формулы, которая смогла бы описать чувства и предсказать их поведение, но я чувствую, чувствую, как всё становится серьёзнее. Порой мы сидим часами: я – прислонившись к изголовью кровати, он – меж моих ног, спина к груди; он читает, а я вожу губами по его затылку, вдыхаю запах – просто потому, что приятно пахнет, не обязательно из-за того, что это именно он. И за это время ничего особенного не происходит. Я не холоден к нему в эти часы, но и не пылаю чувствами. Но в следующее же мгновение он может встать, чтобы положить книгу на место, и запнётся о край ковра, оступится, выругается и примется разглядывать повреждённую ногу, опершись о спинку кресла. И тогда… чёрт, не имею ни малейшего понятия, что тогда происходит, но все чувства слово взрываются, вырастают до немыслимых пределов, – на два, три, четыре порядка – и когда он возвращается в кровать, в голове моей вертится: сотни, тысячи фунтов, все сокровища королевства и само королевство в придачу – я отдам ему всё, стоит ему только попросить об этом, попросить прямо здесь и сейчас, сию минуту, чего бы он ни пожелал, я отвечу «да», ничего не смогу ответить, кроме этого «да» и «да» и «да!». Но он, даже если и замечает что-то в моём взгляде, то ничего не говорит, и только устраивается у меня на коленях, словно зверёк, и когда склоняется, чтобы поцеловать мои веки, я беру его за руки, останавливая, потому что если он не остановится, я просто не смогу справиться со своею любовью. А я не хочу говорить ему: ещё слишком рано, ещё слишком… слишком неуместно что для меня, что для него; мы – мужчины, и, по большей части, так и не научились говорить вслух о многих вещах.
И ну конечно же я был бы не я, если бы не сказал ему при ещё более глупых обстоятельствах. Не прошло и дня: было утро, и он сказал мне поднять руки, чтобы он мог натянуть на меня рубаху, а я тем временем рассказывал, как в детстве свалился однажды с дерева и не заработал ни синяка, и никто мне потом не верил. Он внимательно слушал – ну или мне казалось, что слушал, – потом повернулся и потянулся за доспехами: кольчугой, наручами – у меня в тот день была тренировка. Повернувшись обратно, он уставился мне на грудь и фыркнул. Я опустил глаза и увидел, что он надел мне рубаху наизнанку. И когда я поднял глаза, он стоял, всё так же улыбаясь, и тогда я сказал ему это. Набрал в грудь воздуха и сказал, что люблю его. И видно было, что он хотел сказать что-то в ответ, но он промолчал. Покраснел только с ног до головы – и это так завело меня, и я стоял тогда тоже красный как рак, собственные слова звучали эхом в голове, и я гадал, сколь громко я их произнёс. Уверен, что не кричал, сказал обычным голосом, но было ощущение, что я орал изо всех сил – такая оглушительная тишина повисла после этого. От смущения мы оба пошли некрасивыми пятнами и больше не произнесли ни слова. Всё так же молча он закончил одевать меня.
Не то чтобы я хотел, чтобы он что-то сказал на это. Ответил тем же или что-то ещё. Потому что… это ведь просто формальность. Слова. Не то, что сидит внутри тебя, не даёт покоя, просит сказать, сказать прямо сию минуту… Да и вообще, я тогда об этом не думал. Я тогда вообще ни о чём не думал. Просто хотел, чтобы он знал. Весь день, после того, что случилось утром – весь день я сходил с ума от страха, что, сказав те слова, разрушил что-то. Я всё думал об этом, злился на себя, а потом решительно пресёк все мысли. Но всё равно кто-нибудь заговаривал со мной, или я натыкался взглядом на какой-нибудь несчастный куст или утварь определённого цвета, формы, или слышал что-нибудь – и в другой день они ничего бы для меня не значили. Но тогда они вновь и вновь служили воспоминанием, и я краснел без видимых на то причин – дыхание убыстрялось, сердце заходилось в стуке от мысли, что те шесть дней, что мы были вместе – это всё, что осталось. И пусть это было глупо, потому что ну как может всё закончиться лишь из-за того, что кого-то переполняют чувства и ему просто необходимо об этом сказать…
Весь день он где-то пропадал, но ночью – ночью он как всегда пришёл. Я уже спал, и он просто залез под одеяло и прижался изо всех сил – так сильно, что я проснулся, распахнув глаза. И несмотря на всю его вечную возню, пинки и ёрзания, той ночью он контролировал каждое своё движение, каждый жест, когда склонился надо мной. Он вёл, и была моя очередь гореть, задыхаться в собственном теле, сходя с ума от его близости, и прогибаться навстречу. Когда всё закончилось, я был вымотан до предела и безумно хотел спать, но он, не отстраняясь, взял моё лицо в свои руки и сказал, погоди. Погоди, не засыпай. Я поморгал, силясь не закрывать глаза, и спросил, почему, почему – не засыпать. Совсем немножко, ответил он, просто не закрывай глаза ещё немножко, хорошо? Просто… просто не засыпай.
Я старался не заснуть как можно дольше – хотя, наверное, получилось не так уж и долго, - и всё это время он держал моё лицо в своих ладонях. Стоило моим векам опуститься – он проводил пальцем по скуле и шептал, нет-нет, ещё немножко. Я и старался не заснуть ещё немножко дольше и лежал, сонно его разглядывая. Не знаю, когда я заснул, но когда проснулся посреди ночи, он так и не убрал ладони с моего лица, но дыхание было ровным, глаза закрыты. Я не припомню ни одной другой ночи, когда он спал бы так спокойно и неподвижно; вот и сейчас он ворочается под одеялом, завернулся в него и трётся головой о простынь.
Так что, если подумать… то каждый час стоит десять часов.
День стоит месяц. Неделя - год.
Это фунт за каждый фартинг, и… да мне уже всё равно. Буквально пару дней назад – я хорошо это помню, не знаю, почему не могу выкинуть из головы, но факт, мысли возвращаются всё к одному же – мы спустились в кухни, было уже весьма поздно, но мне хотелось есть, да и вообще, идея прокрасться вдвоём на кухни и присмотреть, что такого можно стащить, показалась мне увлекательной. Потом мы ели пирог прямо с тарелки руками, смеясь над тем, какие мы неаккуратные, и я потянулся и слизал джем с его лица, а он в потом коснулся липкими пальцами моего подбородка. Согласись, оно того стоит, сказал он.
Да, сказал я, еще как.
Я всё думаю о том, как оно бывает, что начинается с десяти фартингов и семи дней, а оборачивается чем-то таким, что не потрогаешь руками, не положишь на стол и не скажешь: вот, вот что это принесло в итоге, я потратил на это столько-то и в итоге получил столько-то. И ты никак не можешь понять и сообразить, сколько всего можно потерять, что не принадлежит тебе, что не твоё, но в мыслях ты давно считаешь это частью себя. И это так нечестно. Ты не сможешь оценить это и купить, чтобы знать, что это твоё, что это навсегда твоё.
Я пытаюсь. Пока что не получается.
Так что… я просто думаю об этом всё время. Об этом и о многом другом. О том, что хочется есть, о том, что, возможно, я выбрал не ту денежную единицу: может, стоит пересчитать всё в эквиваленте зерна или еды? Он любит поесть, так что это вполне может подойти. Или… Или просто оставить всё это. Вернуться в постель… Кажется, он просыпается.